С тех пор, как уснула моя красавица - Страница 3

"Ужасно, " — подумала Нив, потягиваясь и кутаясь в одеяло. Она терпеть не могла пропускать свою обычную утреннюю пробежку. Потом встрепенулась, вспомнив о своих планах на сегодня. Две швеи живут в Нью-Джерси и, следовательно, вряд ли смогут приехать по такой погоде. Это значит, что ей лучше бы прийти пораньше и подумать, как можно переиграть расписание Бетти, которой придется поработать одной. Бетти живет на углу 82 и 2 улиц, она сможет пробежать шесть кварталов до магазина, несмотря на погоду.

С сожалением оставляя уютное тепло постели, она откинула одеяло, торопливо пересекла комнату и подойдя к шкафу, достала оттуда старый махровый халат, который ее отец называл не иначе, как «наследием крестоносцев». «Если бы женщины, которые тратят огромные деньги, чтобы купить у тебя наряды, видели тебя в этой тряпке, они бы снова вернулись к Клейну».

«Во-первых, Клейн уже двадцать лет, как отошел от бизнеса, а во-вторых, увидев меня, они сказали бы, что я эксцентрична, — отвечала она. — Это только прибавило бы мне загадочности».

Она завязала пояс, в очередной раз испытывая мимолетное сожаление о том, что унаследовала хрупкость матери, а не сухощавую фигуру с прямыми плечами, которая могла бы ей достаться со стороны отца и его кельтских предков; затем прошлась щеткой по черным, как уголь, вьющимся волосам, тоже представляющими собой «фирменный знак» рода Россетти. И широко расставленные вишневого цвета глаза со зрачками с темной каемочкой, опушенные чернющими ресницами тоже были «от Росетти». Но кожа ее была молочно-белая — кельтская, с едва заметными веснушками на прямом носике. Большой рот и крепкие зубы — это все тоже было от Майлса Керни.

Шесть лет назад, когда она закончила колледж и убедила Майлса, что не собирается никуда уезжать, он настоял, чтобы Нив обустроила свою спальню по-новому. Охотясь на аукционах Сотбис и Кристис, она насобирала кучу разных несочетаемых на первый взгляд вещей: кровать с медными спинками и старинное зеркало, Бомбейский сундук и кресло Викторианской эпохи, а также старый персидский ковер, переливающийся всеми цветами радуги. Стеганому покрывалу и подушкам с пропылившимися оборками была возвращена первоначальная белизна. Кресло стояло, заново обтянутое лазурным бархатом. Такого же цвета каймой был отделан ковер на полу. Белоснежные стены стали прекрасным фоном для красивых картин и копий, доставшихся в наследство от семьи матери. Журнал «Вуменс веар дэйли» фотографировал Нив в ее спальне, называя комнату изысканно элегантной, «носящей неповторимый отпечаток руки Нив Керни».

Нив засунула ноги в пушистые тапочки, которые Майлс, посмеиваясь, именовал ее ценным трофеем, и отдернула штору. Она подумала, что сеноптикам не нужна сейчас особая проницательность, чтобы предсказать снегопад. Окна ее комнаты в Швабхаус на 74-ой улице и Риверсайд-драйв выходили прямо на Гудзон, но сейчас она едва могла разглядеть дома по ту сторону реки, в Нью-Джерси. Хенри Гудзон-парквей был совершенно заснежен и уже полон машин. Люди из пригородов стремились попасть сегодня в город пораньше.

Майлс был уже в кухне и варил кофе. Нив чмокнула его в щеку, стараясь не замечать его уставшего вида. Это означало, что он снова плохо спал.

«Если только, сдавшись, не принял в очередной раз снотворное», — подумала она. «Как наша Легенда?», — спросила Нив. С тех пор, как он в прошлом году ушел на пенсию, газеты именовали его не иначе, как «Легендарным Комиссаром Нью-Йорка». Он этого терпеть не мог.

Игнорируя вопрос, он бросил взгляд на дочь и изобразил крайнее удивление.

«Не хочешь ли ты сказать, что пропустила пробежку по Центральному Парку? — воскликнул он, — Что значит какой-то фут снега для отважной Нив?»

В течении нескольких лет они вместе совершали эти пробежки. Сейчас ему запретили бегать, но он всегда волновался за нее, когда она это делала рано утром одна. Она подозревала, что это у него просто вошло в привычку — волноваться за нее.

Нив достала из холодильника кувшин с апельсиновым соком. Не спрашивая, наполнила высокий стакан для Майлса, маленький — для себя, и стала готовить тосты. Майлс был любителем плотных завтраков, но сейчас яичница с беконом была полностью исключена из его рациона. Остались сыр и ветчина — по его словам, «закуска, после которой должна следовать нормальная еда». Обширный инфаркт, который он перенес, положил начало диете и конец его карьере.

Они завтракали, привычно погрузившись в утреннюю «Таймс», разделив ее на две части, но, подняв глаза, Нив заметила, что Майлс не читает, а сидит, не шевелясь, вперив неподвижный взгляд в газетный лист. Тост и сок стояли нетронутыми, он лишь отпил кофе. Нив отложила свою половину газеты.

«Ну-ка, дай мне, — сказала она. — Что там могло так подействовать на тебя? Тебе ли впадать в такое оцепенение; ты уж столько всего насмотрелся».

«Нет, я в порядке, — ответил Майлс. — По крайней мере если ты имеешь в виду мое сердце, то оно не болит». Он бросил газету на пол и потянулся за своим кофе. «Никки Сепетти сегодня выходит из тюрьмы».

Нив от удивления приоткрыла рот: «Но я думала, что ему отказали в условном освобождении еще в прошлом году».

«В прошлом году он подавал в четвертый раз. Выторговывался буквально каждый день приговора, в основном напирали на его отличное поведение. Этой ночью он будет в Нью-Йорке». От ненависти его лицо окаменело.

«Пап, посмотри на себя в зеркало. Еще немножко, и у тебя снова будет инфаркт». Нив заметила, что у нее и самой дрожат руки. Она вцепилась в край стола, надеясь, что Майлс ничего не заметил и не подумал, что она боится. "Меня не волнует Сепетти и его угрозы во время вынесения приговора. Ты потратил годы, чтобы установить его причастность... — Она смешалась и умолкла, затем продолжила: